Когда глаза привыкнут к темноте - Страница 56

А после завтрака они шли гулять. Всегда, в любую погоду, в любое время года!

В маленьком гарнизонном городке было мало места для прогулок – ни сквера, ни парка с аттракционами. Главная улица называлась почему-то 2-я Короткая, хотя растянулась она аж на двенадцать кварталов, а про 1-ю Короткую никто ничего не знал. Может, ее и вовсе не было. На главной улице стояли: универмаг «Спутник», дом культуры «Ударник», кафе-мороженое «Лакомка», ресторан «Лодзь», школа, где мама работала библиотекарем, и Маришин детский сад «Солнышко». Именно в такой последовательности следовали эти учреждения, а за детским садом сразу начиналась березовая роща. Эту рощу местные жители любили так активно, что даже издали в ней были заметны не трава и деревья, а бутылки и бумажки. Но роща плавно переходила в самый настоящий лес, и уж там, в лесу, можно было отвести душеньку! Весной, летом, осенью лес кормил и утешал. Лес расступался и заступался. Он поскрипывал в ненастье сухими суставами белоствольных осокорей. Он знал не одну историю… Грибы, орехи, ягоды, цветы и полезные травы пользовала уважением и любовью Мари-шина мама, и они тоже ее любили. Словно по волшебству вырастало у нее под ногами семейство крепеньких боровичков, мерцала озерной синевой поляна незабудок, манила острым запахом дикая малина. Пирамидки мяты так и тянулись к ее рукам. А зимой что ж – можно бегать на лыжах и оставлять на деревьях кормушки для мелких птичек, кормушки, вырезанные из бело-синих молочных пакетов.

Да, лес всегда был чудом и сказкой. По ночам, укрывшись с головой, Мариша мечтала о том, как у них с мамой будет домик в лесу. Ей не нужно будет ходить в детский сад, маме – на работу. Они все время будут вдвоем, будут гулять, делать припасы, печь хлеб и, обнявшись, засыпать на теплой печке, прислушиваясь к лесу. Подальше от чужих, от глупых детей в саду, от ехидно-жалостливых соседей! Только нужно будет взять с собой все мамины книжки, а еще соль, спички, сахар, муку. Да, еще макароны. И домашнюю утварь – кастрюли, сковородки, тарелки, ножи, ложки, вилки… И топорик, чтобы рубить дрова. А семечки для птиц не надо брать, потому что на огороде у них будут расти подсолнухи. Веселые такие, кругломордые, тяжелые – ешь семечки, сколько хочешь, и птицам останется! И еще будет расти горох, помидоры, а капусты не надо, это гадость…

На мысли об огороде Мариша, как правило, и засыпала. Ей ни разу не удавалось додумать лесной дом до конца, и, может быть, поэтому мечта о нем все не осуществлялась. Но если она и не успевала заснуть, все равно мечты обрывались. Приходил дядя Володя. Он и в будни приходил тоже, но в будни девочка раньше ложилась спать и быстрее засыпала. По воскресеньям же его визиты носили оттенок торжественности. Отправив Маришу в постель, мама наряжалась в зеленое бархатное платье, натягивала поросячьего цвета чулки, увешивала шею тяжелыми малахитовыми бусами и даже душилась из маленького флакончика. Духи назывались «Торжество» и пахли пряно, так что сразу хотелось чихать. Она накрывала стол белой скатертью и ставила на середину вазу с яблоками, тарелку с печеньем. Печенье было магазинное – готовить мама не любила и не умела.

Дядя Володя приходил без звонка. Почему он никогда не звонил? Может, не хотел будить Маришку или тревожить соседей? Он тихонько стучал в дверь, но дверь была утеплена, обита дерматином, и вместо стука получалось какое-то шурыканье. Мама, однако, его прекрасно слышала и, спешно докрасив губы, бежала открывать.

Дядя Володя был очень большой, в дверной проем проходил согнувшись. Шинель, когда он ее снимал, застилала белый свет. Сильный и свежий запах одеколона заглушал «Торжество». От его шагов тряслись и надрывно скрипели облезлые половицы, а шепот раздавался во всех углах. Однажды под ним подвернулись ножки кресла, и с тех пор он сидел только на табурете, который самолично сколотил. Этот табурет обжился в кухне и внушительной статью напоминал своего творца. Дядя Володя всегда приносил бутылку вина или маленькую, ртутно переливающуюся бутылочку водки, а еще иногда всякие вкусные вещи – арахис в шоколадной глазури, пастилу, твердую и соленую колбасу в шкурке с беловатым налетом. Но лучше всего было то, что мама ему пела. Выпив вина из широкой синей рюмки, которых всего-то две и осталось, она брала гитару. Гитара, покрытая темным лаком, украшенная красным бантом, стонала и плакала в ее руках, а мать заводила песни, каких не услышишь по радио:

Матушка, матушка, что во поле пыльно,
Сударыня матушка, что во поле пыльно?

Или Маришину любимую, непонятную совсем:

Мимо стеклышек иллюминатора
Проплывут золотые сады,
Пальмы тропиков, скалы экватора,
Голубые полярные льды…
Все равно, где бы мы ни причалили,
К островам ли сиреневых птиц,
К бухте радости, к скалам печали ли —
Не поднять нам усталых ресниц…

И от этого переливчатого «ли-ли», от того, как мать сама опускала свои тяжелые ресницы, в груди становилось щекотно и хотелось не то плакать, не то смеяться. И дяде Володе, наверное, тоже, потому что он очень хорошо слушал – подпирал отяжелевшую голову рукой, нависал над столом, глаз не отрывал от мамы, а еще вздыхал так, что на стене напротив подлетали странички отрывного календаря. И мать обрывала грустную песню, гасила узкой ладонью жалобу струн и начинала новую:

В стране далекой Юга,
Там, где не свищет вьюга,
Жил-был испанец,
Джон Грэй – красавец.
Был он большой повеса,
С силою Геркулеса,
Храбрый как Дон Кихот.
Рита и крошка Мери
Его пленить сумели…

У песни был приплясывающий мотив, а слова все равно грустные! Этот самый испанец красавец любил сразу двух девушек, и за это, а может, и за что другое в него стрелял из пистолета «ковбой Гарри». Впрочем, может, и не убил, ведь говорилось же в припеве: